Продолжительность: 52 мин.
Дата ТВ-эфира: 2006-09-23 21:05
Всего передач: 140 [Показать все]
23 сентября писатель и драматург Эдвард Радзинский отмечает юбилей - 70 лет. Наш телеканал присоединяется к поздравлениям юбиляру. О себе и своем творчестве, отношении к Российской истории он подробно и обстоятельно рассказываетв программе "Линия жизни" (23 сентября в 21:05). По его произведениям ставят спектакли, по его сценариям снимают фильмы, которые идут и в эфире нашего телеканала (например, фильмы "Улица Ньютона, дом 1", "Чудный характер", "Ольга Сергеевна"). 29 сентябрязрители увидят еще один художественный фильм по пьесе и сценарию Эдварда Радзинского "Еще раз про любовь" (начало в 22:15) с участием удивительных актеров - Татьяной Дорониной, Александром Лазаревым, Олегом Ефремовым.
Несколько лет назад ко мне обратились с НТВ, чтобы я участвовал в передаче "Герой дня без галстука", ко мне пришла очаровательная Ирина Зайцева. Я очень боялся, что она начнет спрашивать про хобби, про что обычно спрашивают человека без галстука. И я пытался объяснить ей, что и в галстуке, и без галстука я абсолютно одинаковый. Я очень скучен, потому что и в галстуке и без галстука я занимаюсь только одним, – я создаю сюжеты. И я ей сказал: "Вот сейчас Вы сидите, а за Вами книги, Вы выбираете любые двекниги, и я на Ваших глазах придумываю сюжет". Она обернулась и взяла – это был Гете, том из собрания сочинений, и Флоренский. Я сказал: "Какая страница?". Она хотела, видимо, быть мистичной, и сказала: "555". Это было оглавление, я сказал: "444", мы открыли, это было стихотворение "Прощание". Такое стихотворение позапрошлого века, переведенное витиевато, но в конце стояла дата, и тогда я все понял: это было стихотворение, которое Гете написал Ульрике.
Гете тогда было по дате 74 года, Ульрике немножко меньше - 17. Он в нее безумно влюбился, он до этого тоже влюблялся в маленьких девочек, но здесь это было невероятно серьезно. Веймарский герцог сватался от имени Гете к 17-летней Ульрике. Испуганная матьсилой ее увезла. И это стихотворение сразу наполнилось поразительным содержанием – это был сюжет. Но оставался вопрос (вопросы всегда, когда вы занимаетесь биографиями): как это могло быть – Гете, олимпиец, но как он был смешон, с этой 17-летней девочкой. У него был день рождения, 74 года, и он пытался это утаить, но вся Германия знала об этом. Когда Фауст решает быть молодым, он просто меняет лицо, он сдирает эту старую маску и надевает новое молодое лицо, потому что внутри ему меняться не нужно, внутри он мальчик.
И мы раскрыли следующую книжку, потому что все мистика (все мистика, знайте об этом). Это был Флоренский, это было письмо, я его никогда не читал до этого. Флоренский определял гения, он объяснял, что гений – это молодость чувств, что гений - это вечныйребенок. Сюжет как бы был закончен, если бы не дата, он писал из лагеря накануне расстрела. Там в этой мрази, гадости Флоренский размышлял о гении... Есть потрясающее определение высокого, романтики. Это маленькая строка из Случевского:
Пусть князя нет
И стен не существует,
Поэзия всё глупости одне,
Все ж Ярославна каждый день тоскует
В урочный час на городской стене.
Когда Ирина Зайцева, уходя, закрыла дверь, я понял, что я ее обманул: я не рассказал ей сюжет, я рассказал факт биографии Гете. А сюжет-то был дальше. Дело в том, что Ульрика никогда не выйдет замуж, при том ее всегда будут спрашивать о Гете, а она будетговорить в конце жизни: "Романа не было". Потом дальше начинается страшный сюжет, она не может от него, умершего, освободиться, он возвел ее на вершины, и спуск оттуда невозможен, он ее обольстил. А она этого не знала. И кого бы она потом не встречала,после этого безумца, который обливал ее стихами, она ничего не могла сделать. Это был сюжет.
У Ронсара есть стихотворение, которое он пишет в сходных обстоятельствах молодой женщине, которая его не любит, о том, как он умерет, она будет сидеть у камина, обдаваясь жаром, и думать: "Я в юности была прославлена Ронсаром". Больше он ей ничего не оставляет. Но повторяю, жизнь забавна.
У меня была презентация "Распутина" в Лондоне, вышло большое количество статей, поэтому презентация проходила бурно. Ко мне подошел молодой человек, он сказал, что он режиссер, хочет снимать фильм о Гете, он сказал, что ему очень понравилась эта моя бессмысленная жестикуляция, и он хочет, чтобы я принимал участие в этом фильме. Я слишком много раз менял жизнь и подумал, что это нехорошо. Я отказался. Потом у меня презентация в Италии, в Греции, Швеции, и каждый раз я его видел. Прошло полтора года, он дал мне сценарий в Швеции, причем я никогда не говорил с ним об этой теме. Сценарий - это была история Гете и Ульрики, я понял, что я обязан. Они намазали голову какой-то гадостью, меня посадили и началась проба, после чего я понял, что я там сниматься небуду. И третий раз жизнь не изменю. Но эта история, она теперь живет, понимаете, это страшно опасно, когда ты придумываешь сюжет, потому что, выйдя из тебя, из твоей головы куда-то, сюжет живет с нами.
И это название "Линия жизни" – с той минуту, когда усилие матери выбрасывает нас в этот мир, и мы ощущаем эти неведомые руки, которые нас принимают, и от этого страха мы кричим, дальше начинается этот путь к другим неведомым рукам. Но с самого начала этого пути, и это очень важно, в нас начинает звучать Его голос, который мы не слышим, мы называем это совестью, как угодно, но по мере движения к тем последним рукам, мы этот звук начинаем различать, и, что особенно интересно, он звучит в те мгновенья, в те звездные миги, когда мы должны менять жизнь.
Я делал передачу о Солженицыне. Как сделать? 45 минут, титан, который победил довольно обширную ядерную державу, мне было интересно, как всегда, когда я занимаюсь биографиями, искать эти точки. И одна меня абсолютно потрясла. Вот он написал "Архипелаг",он живет пока с этим ощущением мистики, потому что все, что он сделает, это для того, чтобы быть голосом этих сотен тысяч миллионов, которые легли в землю, которые легли в этом ГУЛАГе. И всю жизнь он строит только так, чтобы иметь возможность рассказывать об этом. Он скрывает эту рукопись, вся его жизнь тогда – это сокрытие, это жизнь вчерашнего лагерника. И случается чудовищное: они захватывают эту рукопись, они ее арестовывают. Он понимает, что все кончено, что все, зачем Он его держит на земле, все кончено, но тогда: зачем он спас его когда-то от рака, зачем все эти мучения. Все кончено… И тут он понимает другое: это не могло быть случайно, что это - швырок Его. И Солженицын понимает, что теперь он обязан изменить жизнь, его к этому призывают. И дальше этот прежде вечно боящийся человек становится безумно смелым. И он начинает жить, как он объявляет, "не по лжи". Все, что он думает в стране, он говорит.
Дальше происходит жуткая история, власти не привыкли к этому. Я читал протоколы Политбюро, они начинают заседать и не знают, что с ним делать. Потому что есть правило - раб должен таиться. Синявский и Даниель, начиная писать, будут это делать под чужимиименами, тайно. А он - явно, во весь голос. И сидит Политбюро, и решает. Один говорит: "Надо задушить его в объятиях, объявим, что разногласий у нас с ним никаких нет, а у него разногласия только с плохими писателями". Второй говорит: "Это нельзя, потомучто соблазнит многих". "Надо его выслать, давайте вышлем к Брандту". Андропов говорит: "Брандт его не примет…" - "Почему?" - "А это он Брандту не велел себя принимать". Несчастный Брежнев говорит: "А может, выслать его в социалистическую страну…" Вот так сидят, мучаются.
Солженицын назвал свою книгу "Бодался теленок с дубом". Это дуб бодается с теленком, дуб, который понял, как надо жить.
Вспомнил Шкловского. Был юбилей 90 лет, все выступали и говорили о нем, вдруг я услышал его жалостливый голос: "А когда я же я сам о себе буду говорить"… Поэтому сейчас расскажу о себе… Мне тоже пришлось по-своему абсолютно изменить жизнь. Я тогда был преуспевающим драматургом. Я написал пьесу "Беседы с Сократом". Но ситуация была очень сложная, поэтому вначале было решено, что я написал пьесу о Солженицыне, ее не разрешали. Потом Солженицын уехал, и пьесу не разрешали, потому что решили, что я написалпьесу об академике Сахарове. Джигарханян, который начинал слишком молодым репетировать Сократа, постепенно подходил к его возрасту, и через шесть лет пьесу разрешают. До этого я пытался им объяснить, что это про Сократа, что они зря думают, что это про них, это про всех, потому что это вечное – Иерусалим, избивающий своих пророков и камнями побивающий посланных к Тебе. Это человечество. Они пугались этого голоса, но не разрешали. Вдруг почему-то разрешили. Это глубокая тайна: почему-то запрещают, а потом почему-то разрешают, - но мы привыкли.
Меня позвали в Московское управление, дали мою собственную рукопись, и глава управления сказал: "Там два вычеркивания – синим карандашом, это Вы можете спорить, а красным – спорить нельзя, это Михаил Андреевич". Это был Суслов. Я шел потрясенный, я думал: второй человек в государстве занимается чтением какой-то пьесы, он, который должен руководить этой гигантской страной, - сидит и серьезно читает, потому что вся пьеса была в маленьких помарках. Меня интересовало, что он правил. Дело в том, что внутри пьесы был Платон, - в этом был весь ход. У Суслова был хороший вкус, он правил только Платона, при том он периодически рекомендовал Платону, как писать, потому что он вставлял туда свои слова. Этот безумец не знал, что это все цензуровано две с половинойтысячи лет назад, что даже в этой стране есть собрание сочинений Платона.
И наступила премьера, и я подумал: я им заплатил шесть лет, я имею право на свой спектакль, и я его придумал. Через писателя, который уезжал (ему разрешили отбыть из страны), я позвал на спектакль академика Сахарова. Это был пик, когда во всех газетах –это был 1975 год - его уничтожали. И я подумал: как это будет интересно - Сократ на сцене и Сократ в зале среди афинян. Потому что, кто жил в то время, тот помнит: на разрешенные спектакли они не ходили, но на спектакли, которые долго запрещали, рвалисьвсе. И на спектакле должны были быть глава телевидения, Гостелерадио, министр финансов, министр внутренних дел с семьей. И мои места были между ними.
И я стал ждать. Я поднялся на балкон первым и стал ждать, когда Сахаров придет. Пришел незадолго до поднятия занавеса. Было жарко, был май, шел с пиджаком в руках. Я ждал, когда он пойдет на свое место между ними. Я думал: что будет… Нет, криков негодования не будет, они будут его молча презирать. И вот, он дошел до ряда, они все вскакивали и кричали: "Андрей Дмитриевич, здравствуйте"… Они демонстрировали семьям свою независимость, потому что то, что говорил он, знали и они тоже. И вот тогда, придя домой, я сказал себе: этой великой империи, которая казалась вечной, как пирамида, больше не будет. Страна, где власть показывает, как она презирает собственные решения, долго не просуществует.
И я дал ей двадцать лет… Ошибся на 4 года. Я написал в дневнике тогда: "И пошел дождь, и разлились реки, и подул ветер, и налегли на дом тот, и было крушение его великое". И вот с того момента я перестал писать только пьесы. С того момента я начал писатькнигу, которую хотел всегда написать.
Я пошел в театр и попросил так называемое отношение в архив: просим оказать содействие драматургу такому-то, который пишет пьесу о последних днях Романова. Так я начал писать историю Николая II тогда. Когда империя начала рушиться, я уже был готов. К тому времени, к 1989 году, я нашел в архиве записку Юровского о гибели царя, записку Ермакова и т. д. И у меня был страшный выбор – записка Юровского никогда не была напечатана, как и все показания, как и телеграммы Ленину, которая доказывала, что никакой ни Свердлов, - прав Троцкий, - а Ильич решал расстрел, я понимал, что это единственное богатство книги. Но я живу в новой стране, я знаю, что сегодня у них перестройка, а завтра у них будет не совсем перестройка, и поэтому, пока можно, я обязан это печатать. И я начал печатать в "Огоньке". Этот журнал не выпускали. И в результате долгих переговоров журнал выпустили, вышел он 19 мая. Там был впервые после революции напечатан портрет царя, в советском журнале. Благодаря случаю, в день рождения государя. Первая правда о его расстреле и первая его фотография. И у меня была тогда задача: каждый из убивавших писал одно и то же: то, что там произошло, не узнает никто. И я решил, что я не скажу ни одного своего слова. Всё расскажут они, которые верили: то, случилось, не узнает никто. Но там, за гробом они должны были услышать: нет ничего тайного, что не стало бы явным. Я соединил все их показания вместе, и они подробно рассказали историю этого убийства по минутам.
Самое тяжелое было дальше. Каждый раз, когда я печатал эти страшные показания, я получал лавину писем, где люди требовали расправы с теми, кто это сделал, люди хотели той расправы, что была в фильме "Покаяние". Они хотели, чтобы убийц выбросили из могил,ведь все эти люди, они были похоронены на каких-то хороших кладбищах. Я честно писал в "Огоньке", что дело не в этом, что главное не в этом зверстве, которое было с массой семей. Главный смысл - в стихотворении, которое осталось в книге Великой княжны Ольги. Стихотворение это и есть смысл происшедшего, потому там, в чужом стихотворении, она как бы обращалась к тем, кто найдет его:
Дай крепость нам,
О Боже правый,
Злодейство ближнего прощать.
И крест тяжелый и кровавый
С твоей кротостью встречать.
И у преддверия могилы
Вдохни в уста твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
В ответ я получал новую порцию мести. У меня начинали печатать книгу в "Дружбе народов". И уже набрали первую часть, и я пошел и умолил не печатать дальше, потому что это страшно: будут читать куски, они не поймут смысла книги. Мне надо было назвать книгу. Страна огромная, не привыкшая к свободе, в полном безвластии тогда, отправляется в этот страшноватый путь, где есть легенда о Стеньке Разине, который иногда выходит из скалы. И русский бунт - он никогда не бессмысленный, но он беспощадный, и поэтому эта черная стена Белого дома – будущая – все чаще мне мерещилась. В дневнике государя я нашел фразу: "Господи, спаси и умири Россию". Это был 1905 год, когда он ее усмирял, как должен был умирять правитель. Виселица со времен Ивана Грозного никогда так неработала. Но выхода не было, это был бунт, и было безвластие. Он должен был укрепить государство. Это было усмирить, чтобы умирить.
И я сделал то, что не должен делать историк, но то, что должен был делать человек, который здесь рожден. Я написал заголовок, под которым книга вышла только в одной стране из девятнадцати, в которых она вышла, я написал заголовок - только "Господи, спасии усмири Россию". И об этом думал не только я. Вот иконка, изображение мученика царя Николая II, что в храме святителя Николая в старом Ваганьково. Вот эта иконка (показывает надпись) и здесь написано: "Господи, спаси и усмири Россию". Они болели тем жеи думали о том же. Но если и сейчас я вернулся назад, я бы написал то же заглавие.
К тому времени, чтобы быть честным, мне пришлось в чем-то уничтожить себя. В 1989-1991 годах в Москве у меня одновременно шло 9 пьес (4 – в Театре Маяковского, 2 – в Театре Ермоловой, 1 - в театре на Бронной, 8 – в театре Дорониной, 9 – в Театре Эстрады). Иногда они шли все вместе, и мне нужно решать, а я честно ходил смотреть, не умирают ли пьесы, - куда идти. И вот тогда я понял, что всю историю этой жизни должен закрыть. Я всю жизнь ждал, когда кончится эта цензура. Все эти пьесы имели очень малое отношение к тому, что я хотел, потому что драматург – это как телевизор с выключенным экраном: вы слышите только реплики, а картинку, которую он видит, ее никто не знает, она уйдет вместе с ним. И вот наступало время свободы, и я мог сделать так, как хочу.
У меня было много пьес, в Нью-Йорке шли мои пьесы по малым сценам. И вот наступало время, когда я мог писать то, что хотел. И вот в это момент я должен был от этого всего это отказаться, потому что совмещать было нельзя. Вот Николай, потом я должен был писать "Сталина", "Распутина", я должен был написать стране и миру, как произошла эта катастрофа с Россией, как все это случилось. Только что были открыты архивы, и я понимал, что это как монастырь, там были огромные глыбы источников. Поэтому я должен былзакрыть ту страницу. Это была жизнь в театре – прекрасная жизнь, театр – это радость, когда Вас репетируют, Вы гениальны. Когда я в театре работал, я никогда не работал вечерами, я не знал, что это такое. А здесь – с утра до ночи - вы должны работать, потому что это глыбы. Вот сейчас я заканчиваю книгу об Александре II, это как воспоминание о будущем, все грабли, на которые наступили во время перестройки. Это огромный учебник, который я должен был написать, чтобы те, кто, вышел из шинели николаевско-сталинской, чтобы они поняли, что происходило, как жить.
Без театра было трудно, конечно. Поэтому я придумал игру – телевидение. Там я все вместе. Актер я ужасный, у меня три штампа. Но это потрясающе. Это вечное путешествие - все эти исторические рассказы, вы просыпаетесь утром, и в этот момент сочетание снаи чего-то другого, начинает работать подсознание, и вы можете отправляться куда-нибудь. Например, в Рим. Это потрясающе просто. Вот они идут по той арене, усыпанной медной опилками, у них розовые лица, идет молодой человек и глубокий старик. И вот эта пара будет мучить исследователей столетия, это Сенека и Нерон. Как Сенека – величайший моралист античности, был не только воспитателем, но и первым министром величайшего убийцы античности. Но мы-то, кто жил в XX веке, мы это видели все время: как вся интеллигенция во всех странах честно прислуживала диктаторам.
Вот другая пара вышла из здания, где закончился съезд комсомола, там выступал Сталин. Один из пары записывает в дневнике: "Видеть его было счастье, я никогда не думал, что я способен на такие чувства". Это Корней Чуковский. "Пастернак говорил мне радостные речи, и мы шли, упиваясь своей радостью". Это 1936 год. Сейчас посадят физика - мужа дочери. И он лжет в этом дневнике, потому что: "А если заберут завтра?". Полстраны лгало. Какая загадка…
Вот новый римлянин. Потрясен научным прогрессом, открыли стенографию – теперь руки поспевают за проворством языка. Но важно другое: в том языческом мире и в нашем тоже - проворство в отношении стать богатым, убийств, похоти. А эта стрела христианства, выпущенная две тысячи лет назад, еще далека, и ее почти не видно. Поэтому много интересного в этих путешествиях.
Есть три вида лжи: ложь, наглая ложь и статистика. Это сказал один англичанин, он сказал ерунду, потому что статистика - это единственная наука, чье некоторое положение никогда не было опровергнуто. Так вот, статистка утверждает, что из каждых ста родившихся умирают ровно столько. Поэтому все эти "измы" - марксизм, коммунизмы - все это глупо, потому что самое величайшее равенство нами достигнуто. У всех одна участь. И у всех, и у меня, один эпиграф: "Все хотят жить долго, но никто не думает, как жить правильно". Думаю, что жить правильно – это жить в Его присутствии, это не терять надежды никогда. Когда Достоевский умирает, он говорит потрясающие слова детям: "Я вас люблю, но моя любовь – ничто, по сравнению с Его любовью, так что на Него надейтесь".
Так было страшно, в революцию рушили храмы, шло помрачения, все это доходило до заграницы. И Мережковский, которому все это рассказывают, пишет, что эти большевики глупые, они хотят запретить Библию, но они не понимают, что Бог поругаем не бывает, словачерез много лет восстановят свой первозданный смысл, и люди к ним потянутся. В Библии это написано кратко, это цитата для меня как молитва: "И тогда я пошлю на вашу землю голод, но не голод хлеба, и не жажду воды, а жажду услышать слово Господне, и будете ходить от моря и до моря, скитаться от севера к востоку, ища это слово, и не найдете". Это "не найдете" меня всегда пугало. А это потрясающая правда: не найдете его, потому что, чтобы найти Его, должна быть любовь. И вот обретение этой любви, то есть раскрытие души ко всем, - есть счастие, единственное, и без этого нельзя. И заканчивая совсем, очень маленькая притча.
Когда вы видите священника, который с крестом приходит на собрание, где кричат и уничтожают иноверцев, у него пустой крест. Он пришел на совет нечестивых, и он его участник. Так вот причта о Его любви. В Америке, в период когда негров преследовали, негране пустили в церковь. И он сидит и плачет, и видит: рядом с ним сел Христос. И он сказал:
- Они меня туда не пускают…
Христос отвечает:
- И меня они тоже туда не пустили.
- Что Вы думаете об ответственности писателя перед обществом и историей?
- Это вопрос времен ЦК КПСС, но вопрос серьезный. Есть у Крылова длинное стихотворение, где в ад попадают двое: убийца и писатель, властитель дум, но страшный властитель дум. И писатель видит обнадеживающую вещь: костер рядом с убийцей гаснет… А рядом сним – нет. И он обращается к Богу: что это такое, я продолжаю мучиться, а этот величайший убийца тобой отпущен.
- Я его отпустил, потому что, тот, кого он убил, внуки того, кого он убил, правнуки того, кого он убил, - его давно забыли. А тебя помнят.
|
|
